Грибоедов, Александр Сергеевич

Первые литературные планы Гр. относятся еще к студенческим годам. Тогда уже появились наброски комедии "Студент" и первоначальный план "Горя уму". Первые литературные опыты Грибоедова были встречены в родном доме "с нескрываемым презрением". "Спроси у Жандра, — писал Грибоедов позднее в одном из своих писем к Бегичеву, — как однажды, за ужином, матушка с презрением говорила о моих стихотворных занятиях и еще заметила во мне зависть, свойственную мелким писателям, от того, что я не восхищаюсь Кокошкиным и ему подобными". "Folies d'Alexandre", отзывалась мать о работах сына. И позднее он пришел к убеждению, что "истинный художник может быть только человек безродный".

1812 год отвлек Грибоедова от литературной деятельности. Вместо защиты родины среди "серых рядов ополчения" он провел "четыре таких месяца в Литве, от которых четыре года не мог попасть на путь истинный".

В то время, как черновые наброски и планы оставались известными одному лишь Грибоедову, он выступает в журналах с "деловыми" статьями, ничего не говорящими об его художественном таланте. ("О кавалерийских резервах", — 1814 г. — Письмо из Брест-Литовска и "Праздник в честь генерала Кологривова" — 1814 г.) и др.

Военная служба, на которую, подобно тысячам русской молодежи, вступил Грибоедов при получении известия о вторжении "неприятеля в пределы отечества нашего", не увлекала его в мирное время. Он готовился к иному поприщу, и по собственным словам, "накануне войны готов был к испытанию на чин доктора".

В Петербурге он встречается (1817 г.) с Пушкиным, но держится вдали от его литературных друзей. К увлечению романтизмом он относится отрицательно. "Бог с ними — с мечтаниями: ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос" [Ср. грибоедовский разбор "Леноры" Жуковского. — Ред.]. В эпоху увлечения Карамзиным он не примкнул к "карамзинистам", но, наоборот, примкнул "к дружине славян", к Шишкову, Катенину, Шихматову, к "Беседе русского слова", хотя "по вторникам" (день собрания "Беседы") и бывал "регулярно болен". Литературные интересы Грибоедова сосредоточились главным образом около театра. В сотрудничестве с Шаховским, Хмельницким, Катениным и Жандром он переводит и переделывает ряд комедий для сцены, следуя тому легкому жанру, который был унаследован от французской литературы и прививался на русской сцене. Светская жизнь отвлекает его от главного, от той цели, которую он себе поставил. Сомненья, что "вряд ли эти литературные товарищества могли произвести что-либо хорошее", еще не волнуют Грибоедова. Светская рассеянная жизнь увлекает его. С честолюбием, равным его дарованиям, он был "опутан (по характеристике Пушкина) сетями мелочных нужд и неизвестности". "Откуда взялся рыцарь Грибоедов? Кто воздоил сего кандидата "Беседы" пресловутой?" — спрашивал В. Л. Пушкин Гнедича в 1816 г. Но "кандидат пресловутой Беседы" удивлял общество не только своими громкими похождениями, но и был одним из образованнейших русских людей. В университете он слушал приватные лекции Буле, прекрасно владел иностранными языками и знал, что "чем мы более просвещены, тем полезнее можем быть своему отечеству". Занятия греческим языком в Петербурге, персидским и арабским во время пребывания в Персии, русской историей, об основательном знакомстве с которой свидетельствуют грибоедовские "заметки" — эта постоянная жажда знания должна была сблизить Грибоедова с кругом передовой русской молодежи первой половины Александровского царствования. "Под знаменем Шишкова" служил один из видных общественных деятелей — декабрист Кюхельбекер, — выступавший против "чужеземного влияния", признававший "чистейшими источниками для русской словесности" "веру праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные". "Врагами всякой немчизны были декабристы братья Муравьевы [Записки Якушкина. — Ред.] и любовь ко всему отечественному являлась общим противовесом недавнего увлечения всем иноземным [О стремлении к национальной самобытности Вл. Раевского работу П. Щеголева "Первый декабрист". "Вестн. Евр." 1903, VI и отдельно Спб. 1905 г. — Ред.]. Увлечение Грибоедова древней допетровской Русью могло скорее сблизить его с "Русской беседой", чем с романтиками, но это сближение на самом деле не шло дальше внешней связи: Грибоедов остался самим собою. Его "Горе" первые же отвергли "литературные староверы", писатели "одного с ним прихода", по выражению критика "Вестника Европы". Сочувствие Чацкого "национальному" не было отражением Шишкова и его круга, но шло вразрез с их взглядами. Вопрос о крепостном праве, мучивший лучших людей Александровской эпохи, близок Грибоедову. Он задевает его в "Студенте" (ср.), он возвращается к нему в "Горе от ума" и ставит его в плане драмы "1812 г.". Известна грибоедовская эпиграмма:

По духу времени и вкусу

Я ненавижу слово раб,

Меня и взяли в главный штаб

И потащили к Иисусу.

"Рабы, мой любезный! — пишет он о персах Бегичеву. — Кто их боится? У них и историки панегиристы. И эта лестница слепого рабства и сильной власти здесь беспрерывно восходит до бега, хана, беглер-бега и каймакама, и таким образом выше и выше. Недавно одного областного начальника, невзирая на его 30-летнюю службу, седую голову и алкоран в руках, били по пятам, разумеется, без суда. В Европе, даже и в тех народах, которые еще не добыли себе конституции, общее мнение, по крайней мере, требует суда над виноватыми, который всегда наряжается". Несомненно сочувствуя освободительным планам и программе декабристов, он не разделял их мечтаний, не доверял той легкости, с которой они думали осуществить их. Он "не мог быть оратором возмущения" и не верил, чтобы "сто человек прапорщиков" могли изменить государственный быт России. Но довольства этим самым бытом, или полного равнодушия к нему, которое царило в кругу многих его друзей, у Грибоедова не было. Он полагал, по свидетельству Рылеева, Россию к тому еще не готовой. Отрицая свое участие в заговоре декабристов, он тем не менее показывал на допросе, что "в разговорах часто видел смелые суждения насчет правительства, в коих сам брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего". "Я был рожден для другого поприща, которое себе назначил, быть может, наперекор судьбе", — говорит о себе Грибоедов, но этого поприща он долго не находил. Накануне событий 1825 г. "седая киевская старина" увлекает его. В Киеве "надышался" он "здешним воздухом", — "пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели воображением" Грибоедова, и он "только вскользь заметил современное поколение". Известны его симпатии к допетровской Руси, и отрицательный взгляд на Петра, и речи Чацкого-Грибоедова против слепого преклонения пред всем иностранным. Все это позднее породило страстные споры и вызвало вопрос: был ли Грибоедов славянофилом или западником-либералом? Он не был ни тем, ни другим, но принадлежал к новым на Руси людям, которые личные свои качества, ум, знания и образованность противопоставляли родовым традициям. — "Узнай, какого цвету дурацкий мой герб, нарисуй и пришли мне со всеми онерами", — писал он в 1828 г. Булгарину. Его волновали кровно иные мысли. "Народ единокровный разрознен с нами, и навеки!" — говорил он. "У нас господа и крестьяне" словно "происходят от двух различных племен, которые не умели еще перемениться обычаями и нравами". "Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими". Петр являлся Грибоедову таким "черным волшебником" и, читая "один том акций Петровых" [Деяния Петра Великого, соч. Голикова. — Ред.], он "зело на его немцев и на его колбасников сердился". Но не против реформы Петра, а против того, что она одну часть народа сделала "полуевропейцами", а другую оставила в Азии, не против Европы, а против "пустого, рабского, слепого подражанья" восставал Грибоедов. Один из образованнейших людей своего времени, он вовсе не желал, чтобы "отечество наше осталось в вечном младенчестве"; он был убежден, что "Россия не имеет еще чрезмерного количества людей, способных и образованных". "Если бы, — писал он, — возможность была массу сведений наших литераторов, академиков и профессоров распределить между людьми с талантом, вряд ли бы на каждого пришлось столько, чему Ланкастер учит: читать, писать — и то плохо". Он не верил упрекам тех моралистов, которые "вечно упрекают ее (Европу) порчею нравов", и сам рвался "в чужие края", в Париж, в Южную Францию, в Италию, к берегам Колхиды, но уехать ему туда так и не пришлось: постоянная нужда в деньгах и затем "политическая ссылка" обрекли его на скитания "в восточных краях", по стране чуждой его "чувствам и мыслям". Еще в 1820 г. он просил об отозвании его "из грустной страны, в которой вместо того, чтобы чему-нибудь выучиться, еще забываешь то, что знаешь", просил именно для того, "чтобы приобресть познания" и тем быть полезнее "своему отечеству". В 1827 г. он верил, что его "ссылка" недолга: "кончится кампания, и я откланяюсь", — писал он Булгарину. Огромная служебная переписка, на которую ссылался Грибоедов в одном из писем к Булгарину, занимает почти целый том в шляпкинском издании его сочинений. Его переписка с друзьями, разрозненная и далеко не полная, дополняет первую. В грибоедовских "реляциях и доношениях" менее всего виден чиновник, заботливый о службе лицам, а не делу. Как "добрый патриот", он всюду видит прежде всего благо и пользу России. Он не одобряет многого существующего. "Действовать страхом и щедротами можно только до времени". "Одно только строжайшее правосудие мирит покоренные народы с знаменами победителей", — писал он. В покоренных народах по сю сторону Кавказа он желает видеть "новых сограждан", а чиновники на Кавказе "по отсутствию полезных и похвальных качеств — водворяли только безнравственность". "Борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением", которое лишь умеет "вешать, прощать и плевать на историю", глубоко возмущала его, возмущал тот "дух разрушения", который вносило с собою всюду "русское племя". Служба в Петербурге и назначение секретарем посольства в Персию для него явились судьбой, нуждой, необходимостью. "По доброй воле, из одного любопытства я не расстался бы с домашними пенатами, чтобы блуждать в варварской земле", — писал Грибоедов в письме к Бегичеву (1819 г.). "Зависимость от семейства" создала ему, жаждавшему быть независимым от людей, новую зависимость от службы. С тяжелыми предчувствиями он надел на себя служебную "лямку" и принял назначение в Персию. В письме из Новгорода, по дороге в Персию, он пишет Бегичеву (1818 г.): "Вот я и в Новгороде, а мысли все в Петербурге. Там я имел многие огорчения, но иногда был и счастлив; теперь как оттуда удаляюсь, кажется, что там все хорошо было, всего жаль. — Представь себе, что я сделался преужасно слезлив, ничто веселое и в ум не входит, похоже ли это на меня? Нынче мои именины: благоверный князь, по имени которого я назван, здесь прославился. Ты помнишь, что он на возвратном пути из Азии скончался; может и соименного ему секретаря посольства та же участь ожидает, только вряд ли я попаду в святые!" Та же "тоска неизвестная" — предчувствие близкой смерти — томила его и в 1818 г. и в 1825 г. В письме из Феодосии (1825 г.) он пишет: "Пора умереть! Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало". О таких же предчувствиях близкой опасности он говорил и Пушкину в последнее свидание с ним перед последним своим отъездом в Персию. Он сам ищет этой опасности, рискуя жизнью у барьера на дуэлях и позднее под пулями горцев, проявляя такое неустрашимое мужество, которое изумляло окружающих. "Сахтир, coeur dur", прозвали его в Персии. Одинокий "скиталец", он кочует по Крыму и Кавказу и "по восточным краям", явившимися местом "политической ссылки" и могилой для Грибоедова.

Превосходный музыкант-импровизатор, он с детства любил музыку и до самозабвения увлекался ею. Известны пьесы, сочиненные Грибоедовым и напечатанные позднее в "Лирическом альбоме" за 1832 г. [Полн. собр. соч. Гриб. т. II, ред. Шляпкина. — Ред.] и его дружба с кружком Алябьева, Верстовского и др. Глинка был высокого мнения о музыкальных способностях Грибоедова, но развернуть их ему не удалось. "Не ожидай от меня стихов, — писал он в 1827 г. Булгарину: — горцы, персияне, турки, дела управления, огромная переписка нынешнего моего начальника поглощают все мое внимание". Искусство, поэзию он любил "без памяти, страстно", и долго, напрасно искал "уголка для уединенья", для творческой работы. Таким уголком оказался Тифлис, где он доверился "однем стенам" и в 1822 г. написал первые два акта своего "Горя", и "господское обиталище" друга Бегичева в тульской губернии, где, уже "музам не ленивый служитель", он заканчивал свой великий труд. Поразительный успех комедии, не видевшей еще печати и уже создавшей славу автору, и наряду с этим тревоги и огорчения, которые сопровождали безуспешные хлопоты о дозволении ее к печати и к постановке на сцену, должны были вызвать чувство горькой обиды. "Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира... Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов".

"Вместо открытой гласной поддержки культурной массы пришлось довольствоваться одиночным сочувствием немногих развитых людей и двух-трех сносных журналов, вместо общественной деятельности — служебной лямкой, вместо ученых работ, к которым его влекло — дилетантизмом высшего качества, — и никогда не испытать радостей драматурга, выносящего свое создание на всенародный суд, на сцену... Неудачная жизнь, хотя и осыпанная под конец всякими отличиями и почестями! По ней вьются, прикрашивая и оживляя ее, словно свежие гирлянды цветов, иллюзия дружбы, любви, страсть к музыке, к импровизации, за которою он "способен был забывать весь мир". (Веселовский. "Этюды", стр. 624).

Любовь к кн. Нине Чавчавадзе осветила "канун его смерти".

В стране "чуждой" его "чувствам и мыслям", за "египетской работой" ему довелось найти смерть вдали от "любезного отечества", которое с пышной церемонией встретило гроб убитого "полномочного министра нашего в Персии" [в издании Серчевского описание похорон Грибоедова, появившееся ранее в "Северной пчеле". — Ред.], и ничто в этой церемонии не напоминало, что Россия хоронит одного из своих величайших писателей.

Оценка Грибоедова как человека является одинаково высокой со стороны людей, его знавших. Пушкин и Булгарин, Баратынский и Бегичев, А. Одоевский и Чаадаев, Бестужев и Кс. Полевой, Греч и Каратыгин, Завалишин и др. одинаково признают силу его ума, знаний, "культ" его правды. "Это один из самых умных людей в России", — отзывался о Грибоедове Пушкин в то время, когда силу этого ума знали и постигали только еще очень немногие; даже писанные с явным пристрастием, с желанием свести "личные счеты" воспоминания Ермолова, Давыдова и Муравьева-Карского против воли их авторов рисуют облик не совсем обычного человека — их врага [В романе ("Село Михайловское") В. С. Микишевич, хорошо знавшей Грибоедова, сделана попытка изобразить характер автора "Горя от ума". выше "Список" — Миклашевич. Ред.].